Армия Запретного леса

- Персефона! - голос далекий, нематериальный.
Ты вздрагиваешь. Где-то слышатся твердые шаги матери. Изящные туфли стучат по полу, будто стальные. Звонко и прерывисто. Все громче, все ближе. Ты захлопываешь книгу и неторопливо поднимаешься с паркета. Походка матери выверена до мельчайших деталей. Мать никогда не сбивается с ритма, и ты очень ей за это признательна. А еще ты благодарна тому своему далекому предку, который придумал, что дочери Паркинсонов должны жить в отдельном флигеле. Ох, как долго матери приходится добираться до твоей комнаты. Достаточно долго, чтобы ты успела стать ее дочерью. Ты ставишь книгу на полку корешком внутрь и прислушиваешься: теперь нужно спешить. Ты начинаешь считать.
Десять. Девять.
Ты собираешь с пола подушки и бросаешь их на кровать…
Восемь. Семь.
…поправляешь сбившуюся юбку платья…
Шесть. Пять.
…приглаживаешь ладонями жесткие волосы…
Четыре. Три.
…вытираешь обветренные губы…
Два. Один.
…и успеваешь придать лицу надлежащее выражение.
- Alohomora! - слышится за дверью.
Тебе уже тринадцать лет, и тебя не так-то просто застать врасплох.

- Персефона! Что ты тут делаешь, дочь?
Мать не волнуется, не раздражена. У нее такое ровное дыхание, что тебе завидно: твое сердце того и гляди выпрыгнет из груди от страха.
- Я собиралась почитать, мама, - говоришь ты и для убедительности протягиваешь руку к пятому тому Кодекса Паркинсонов: нельзя ведь признаться, что в таком возрасте читаешь сказки.
- Персефона, - от тихого голоса матери ты холодеешь, пальцы автоматически сжимают корешок Кодекса. — Что у тебя с ногтями?
Конечно, ты не могла всего предусмотреть. Ты закрываешь глаза и готовишься к худшему. Нет, в этом доме тебе никогда не сделают больно. К детям аристократов не принято прикасаться. Зато с ними принято говорить, а слова — вежливые, равнодушные, холодные слова отца или матери — для тебя хуже любой пытки. Так тебе кажется сейчас.

- Персефона, запомни: что бы ты ни делала, ты всегда должна оставаться Паркинсон. Все должны видеть, что ты Паркинсон. У тебя не может быть грязных ногтей, невыполненных домашних заданий, обид и критических дней. Ври, скользи, выкручивайся, как хочешь, но не смей позорить свою семью.
Голос отца свободен от эмоций. Тебе не стыдно, тебе снова завидно. Ты веришь: отец — настоящий Паркинсон. Он никогда не ошибется и не опозорит свою семью.
Сейчас тебе всего тринадцать, и ты пока что допускаешь ошибки. Но пройдет время, и все изменится.

* * *

Ты привыкла врать, улыбаясь, и слышать в ответ вранье. Ты делала так всегда. До школы, в школе, до войны, во время войны. А потом внезапно, без предупреждения, наступило «после войны» - и все действительно изменилось, все пошло наперекосяк.
Ты практически не помнишь то время, когда ты только и делала, что врала. Или делаешь вид, что не помнишь. Единственное, что ты помнишь точно — это момент, когда ты впервые попыталась быть честной. В конце Великой битвы, когда Темный Лорд предложил выдать ему Поттера, ты озвучила мысль, мучившую твоих товарищей-слизеринцев, мысль, которой стыдились равенклоцы и хаффлпафцы и которая даже не могла придти в голову гриффиндорцам. Тем не менее ты была уверена, что подумать об этом успели все.
- Поттер здесь! Кто-нибудь, схватите его!
Ты не питала иллюзий по поводу того, что Лорд сдержит свое обещание и никого не тронет, но это был хороший способ выиграть время. Это было выгодно даже для этого пресловутого Ордена Феникса: просто отдать Избранного Лорду, а затем, в момент, когда он будет упиваться победой над Гарри Поттером, ударить по нему. Тебе было непонятно, почему руководство школы предпочитало одной жертве сотни других. Этот вопрос ты тоже озвучила, за что была выставлена из замка первой. «Врать было бы благоразумнее», - подумалось тебе по дороге в «надежное место», куда эвакуировали студентов.

«Надежным местом» оказался дом кого-то из Уизли. Большинство студентов, включая слизеринцев, чьи родители не были Пожирателями, были отправлены по домам. У Нотта, Булстроуд и Забини обнаружились метки, и им пришлось уйти с аврорами. В доме была страшная суета, с улицы раздавались хлопки аппарации, здесь и там ярко вспыхивали порталы. Какая-то миловидная женщина с выражением полного презрения на лице забрала у тебя палочку и приказала сидеть на месте, пока суматоха не уляжется. Когда шум утих, ты поняла, что единственная из всех осталась тут на милость Уизли. Ты приготовилась к худшему. При мысли о худшем в голове всплыл образ матери и отца. Сейчас это казалось почти смешным. Когда они говорили тебе о гордости Паркинсонов, ты мечтала о Crucio, а теперь боялась, как нашкодивший ребенок. Боялась боли и унижения, боялась, что тебя бросят в мокрое, холодное подземелье, что к тебе будут прикасаться руками. Грязными, вонючими вражескими руками.
Однако ничего подобного не произошло. Вместо этого у тебя просто отобрали палочку, посадили под замок в опрятную, чистую комнату и приставили к тебе молчаливого домового эльфа. В качестве обслуги, а не охраны. Эльф долго не соглашался уходить, не угостив тебя ужином, но в результате ты все же выставила его вон и осталась одна.
Ошарашенная, ты взяла с полки первую попавшуюся книгу и опустилась на пол. Ковер был мягким и пах вереском. Ты провела по нему ладонью и поежилась от счастья. Удивительное чувство безопасности приятно растекалось по телу. Ты не помнила, когда в последний раз чувствовала себя в безопасности. Ты наслаждалась спокойствием, впервые не притворяясь, что спокойна. Ты так и не открыла книгу с незнакомым названием «Сказки Шарля Перро», решив, что будешь сидеть так, не двигаясь, столько времени, сколько тебе будет разрешено так сидеть.
Прошло несколько часов. За окном стемнело, и ты, так и не дождавшись новостей, заснула, устроившись тут же, на ковре.

Среди ночи тебя разбудил громкий хлопок: перед тобой стоял сияющий радостью эльф. На вопросы он отвечать отказывался. На угрозы — молча улыбался беззубым ртом. Ты разозлилась, но не успела придумать, как справиться с мерзким существом, потому оно схватило тебя за руку и ты ощутила знакомый вихрь аппарации.
Спустя секунду шершавые пальцы эльфа разжались и ты повалилась на диван в гостиной. Здесь было людно и шумно, но не так, как несколько часов назад. Сначала ты не могла понять, что изменилось, но потом всмотрелась в лица людей и поняла: они были счастливы. Ты беспокойно огляделась, прислушиваясь к обрывкам фраз: «…победили…», «…змееныш сдох…», «…Волдеморта больше нет!».
Победа. Темный Лорд пал. Эти две мысли, сложенные вместе, до недавнего времени казались тебе абсурдом. Ведь вы проиграли. Родители, если и живы, теперь попадут в Азкабан. Друзья… да какие у тебя друзья, кроме Драко, а его вряд ли ждет что-то хорошее. Как теперь выжить в мире, в котором вы проиграли? Проиграли. Продули. Сплоховали. Влипли. Увязли.
Ты посмотрела по сторонам. Люди вокруг обнимали друг друга, смеялись, плакали и выкрикивали громкие радостные слова. Многие были в крови, некоторые стояли, опираясь на плечи друзей, но все до одного выглядели абсолютно счастливыми. Какой-то парень — ты помнила, что он с Гриффиндора, но не помнила его имени — сидел на низенькой скамейке у камина и неумело выуживал из своей раненой руки стеклянные осколки. Тебя передернуло от ужаса — нет, не от вида крови, ты видела вещи и похуже, а оттого, что он, не отрываясь от занятия, весело трепался со своим товарищем. Драко в подобной ситуации ничего не могло бы поднять настроение.
Ты никогда раньше не видела такого счастья. В какой-то момент тебе нестерпимо захотелось стать частью этого праздника, но потом ты вспомнила, каким он был для тебя неправильным, и тебе так же нестерпимо захотелось исчезнуть. Ты поднялась с дивана и неуверенно попятилась к стене, подальше от чужих глаз и чужой радости. Неожиданно кто-то больно сжал твое плечо.
- Эй, а ты что здесь забыла, Паркинсон? Почему ты еще не в Азкабане?
Дин Томас, гриффиндорец, твой ровесник. Он выглядел пьяным и раздраженным, но от его слов почему-то стало обидно. А ты ждала чего-то другого? Это теперь на всю жизнь, Пэнси.
- Не прикасайся ко мне, - тихо и медленно проговорила ты, вспоминая интонации матери, и отступила еще на шаг.
Не поможет, теперь уже ничего не поможет. Наверное, у него убили друга или родственника, а теперь ты за это ответишь, Пэнси.
- Ты понимаешь, что ты теперь никто, Паркинсон? Пустое место, — продолжал издеваться Томас.
Он тряхнул тебя за плечи так сильно, что ты ударилась головой о стену.
- Стой, Дин. Успокойся.
И как здесь оказался это тип с осколочным ранением? Он оттащил от тебя сумасшедшего гриффиндорца, тот махнул рукой и почему-то послушался.
- Мне не нужна твоя жалость, ублюдок, - прошипела ты. — Оставь ее для ваших погибших.
Вуд. Оливер Вуд. Ты вспомнила его имя. Он серьезно посмотрел на тебя сверху вниз и ничего не ответил. Чтобы не смотреть ему в глаза, ты опустила взгляд на его руку: теперь рана была чистой, но выглядела все еще отвратительно. Ты инстинктивно подалась вперед, чтобы поближе ее рассмотреть.
- Ты просто интересуешься или хочешь помочь? — удивился Вуд, угадывая твои мысли.
- Тебе нужна помощь Пожирательницы? — зло усмехнулась ты.
- У тебя нет метки, иначе Флер бы тебя здесь не оставила, - резонно заметил он. — Так поможешь?
- А ты что дашь мне палочку?
Вуд наморщил лоб, посмотрел на тебя очень внимательно и протянул свою палочку. Это было неожиданно. Ты презирала себя за то, что это было неожиданно приятно. Ты взяла палочку, и склонилась над его раной. Потом осторожно коснулась пальцем рваных, кое-как залеченных краев. Он вздрогнул. Ты снова усмехнулась, на этот раз беззлобно, и принялась с энтузиазмом бормотать очищающие, восстанавливающие, заживляющие - все, какие знала, заклинания. Уж что-что, а залечивать раны ты умела. С таким подопытным кроликом, как Драко, тебе приходилось тренироваться в колдмедицине чуть ли не каждый день.
- Ты не хочешь узнать, были ли потери с вашей стороны? — вдруг спросил Вуд.
Ты остановилась. Палочка застыла на полувзмахе.
- Родители? - неуверенно спросила ты.
- В Азкабане, - тихо ответил Вуд и забормотал быстро: — Это война, пойми. Мне очень жаль, но по-другому никак…
- А мне нет. Мне не жаль, - резко прервала его ты. - Как Драко? - спросила ты шепотом.
- Дрался на нашей стороне, - бодро ответил Вуд и, помедлив, добавил: - Будет оправдан, как и ты.
Да как он смеет! Ты резко выпрямилась.
- Я сказала, мне не нужна твоя жалость! — ты швырнула его палочку на диван и отряхнула руки, как от грязи.
Казалось, сейчас он тебя ударит. Но он только схватил тебя за плечи. Не так, как чертов Дин Томас. Не грубо, просто настойчиво.
- Успокойся, Паркинсон, мы победили. Все кончилось, - устало сказал он.
- Это вы победили. Грязные твари! - автоматически огрызнулась ты и тут же пожалела об этом.
Он не отпустил тебя. Наоборот, придвинулся ближе, но в его взгляде было что-то, не позволяющее тебе замолчать. Тебя бесил его взгляд. Мысли о надлежащей сдержанности и холодности Паркинсонов не помогали.
- Тебе хочется знать, с кем ты имеешь дело? — ты кричала ему в лицо, чтобы не расплакаться. — Со слизеринкой, Вуд. Со змеей! Ненавижу ваш чертов факультет! Ну же, убей меня за это! Убей, хочешь?
Ты видела, как напряглись его руки, как разошелся недолеченный шов и по запястью снова начала растекаться вязкая бордовая лужа. Вуд досадливо поморщился.
- Какая ты еще маленькая, Пэнси Паркинсон, - негромко сказал он. — К черту Слизерин, к черту Гриффиндор. Как ты не понимаешь: война закончилась. Просто посмотри на меня и пойми это. Пэнси.
И ты посмотрела. Наверное, тогда ты увидела его в первый раз, потому что все предыдущие разы совершенно точно не считались.

- Что ты делаешь в свободное время от коллекционирования осколков в руке? — спросила ты и удивилась, как хрипло прозвучал твой голос.
- Играю в квиддич, - с готовностью ответил Вуд.
- Ненавижу квиддич, - призналась ты.
- Ты знаешь, я тоже его ненавижу, - задумчиво произнес он. — Но не играть не могу.

* * *

Ты действительно всегда ненавидела квиддич. Еще со школы. Впрочем, в школе тебе вообще не нравилось. Ты неплохо училась — так, чтобы не вызывать родительского гнева и не позорить свое имя, но не слишком усердно. Однажды на втором курсе Драко притащил тебя на свою тренировку по квиддичу — и тебе ужасно захотелось летать так же хорошо, как он, а может быть, и лучше. На следующее утро ты отправила родителям письмо. В нем ты рассказала о своих успехах, о новых преподавателях, о предстоящем походе в Хогсмид и вскользь упомянула, что хотела бы получить на Рождество метлу. Ответ пришел довольно быстро. Мать рассказывала о делах отца, о погоде, о недавно купленных ганноверских лошадях и так же вскользь упомянула, что чистокровной волшебнице-аристократке не стоит мешать мужчинам в их развлечениях. В тот момент ты чуть не расплакалась и впервые в жизни порвала на куски письмо от родителей. Ты возненавидела квиддич и перестала посещать межфакультетские матчи.
Ты вообще с тех пор ни разу не была на матче по квиддичу. И даже теперь, когда ты, как выражается Малфой, уже два года как «счастлива со своим Вудом», Оливер никогда не просит тебя придти посмотреть, как он играет. Ты же не просишь его ходить с тобой в министерство и смотреть, как ты перебираешь бумажки в архиве. Квиддич, по сути дела, такая же работа, как и любая другая, а работу, как известно, следует оставлять на работе.

Ты стоишь в ванной и грубой щетиной отмываешь и без того чистые ногти. Это детская привычка, избавиться от которой сложнее, чем от привычки грызть ногти. Ты бросаешь щетку в раковину и беспомощно смеешься. Ты смотришь в зеркало: оттуда тебе не своей улыбкой улыбается Пэнси Паркинсон. Слизеринская змея. Давненько ты ее там не встречала. В последние пару лет ты видела там честную и счастливую девушку. Девушку без прошлого, которая мечтает поменять свою гордую фамилию на что-нибудь более звучное и краткое. «Вуд» подошло бы идеально. Ты готовила себя к этому дню долго, тщательно. Ты мечтала стать идеальной женой. И вот этот момент наступил. Сегодня, всего несколько минут назад, он, наконец, задал тебе тот вопрос, который женщины мечтают услышать один раз в жизни. Ты почти ответила, почти сказала «да», но тут тебя схватило за горло затаившееся пресмыкающееся. То, что смеется сейчас над тобой из зеркала. Как же тебе сейчас хочется свернуть шею этой гадине, которая не дает тебе обрести заслуженное счастье! «А заслуженное ли?, - уточняет гадина. — Тебе хочется, чтобы все было честно? Так поступи честно хоть раз в жизни».
И ты выбегаешь из ванной, чтобы больше не слышать, чтобы сделать, чтобы рассказать.
- Пэнс? Ты в порядке?
Вуд взволнован, он притягивает тебя к себе и обнимает так крепко, что становится немножко больно.
- Хочешь, подождем? Хочешь, не будем? Если я что-то сделал не так… - он бормочет еле слышно, скомкано, как всегда, когда нервничает.
Ты тоже нервничаешь, тебе трудно говорить, не глядя ему глаза — привычка, от которой ты вряд ли когда-нибудь сможешь избавиться в общении с ним. Раньше ты таким образом заставляла себя говорить ему правду, а теперь у тебя просто не получается по-другому.
- Ол, подожди, - ты поводишь плечами, пытаясь расцепить его руки у себя за спиной. — Перед тем, как ты примешь окончательное решение, я хочу, чтобы ты знал…
- Пэнси…
- Подожди, дай мне сказать. Ее нет не потому, что я не захотела.
Вуду не надо объяснять, кто такая «она». Он видит это по твоему лицу.
Твои пальцы дрожат, ты пытаешься высвободить их из его рук. Как же он не поймет? Ты ведь должна сказать ему всё, а эти прикосновения мешают сосредоточиться. Когда ты чувствуешь его кожу своей кожей, тебе невозможно быть жесткой к себе, невозможно осознать, что ты его недостойна. Ты с силой отталкиваешь его, и, конечно, сил у тебя не хватает. Он медлит пару секунд, но потом отпускает тебя и быстро отодвигается. Садится на пол, обхватив руками колени. Он не сердится. На самом деле он всё понимает. Ты поспешно киваешь ему и тоже опускаешься на пол, привычным движением поправляя юбку. Она тихо шуршит под твоими пальцами, и ты представляешь себе, как могло бы звучать твое подвенечное платье.
Ты смотришь в его глаза. Они мягкие, темные, в них нет даже тревоги, только, может быть, чуточку любопытства. Ведь он уверен: что бы ты ни сказала, он не изменит своего к тебе отношения. Он смотрит, не отрываясь, и ты решаешься.
- Если бы Лорд сказал, - начинаешь ты, поперхнувшись, - что это спасет меня, мою семью и моих друзей, я бы приняла метку, не раздумывая.
Вуд мотает головой и улыбается. Он не видит в этом никакого преступления. Он с шумом вдыхает воздух и готовится что-то возразить, но ты поднимаешь руку, умоляя его промолчать.
- Если бы Лорд сказал, что сможет защитить мою семью и меня, я бы никогда не позволила себе плакать о друзьях и приняла бы метку.
Теперь ты замолкаешь сама. Пока что ты выглядишь благородной в своих поступках. Пожертвовать друзьями ради семьи — это ведь благородно. Так по-гриффиндорски. Вуд тоже так считает и поэтому не видит в твоих словах ничего плохого. На мгновение у тебя возникает желание согласиться с ним, дать ему заговорить, дать успокоить себя. Ты ведь не соврала ему, ты просто не сказала всей правды. Может, оставить все как есть? Может, маленький камушек на совести — это твоя плата за большое счастье? Нет, Пэнси, раз уж ты решила быть искренней до конца, то шагом марш вперед.
- Если бы Лорд сказал, что от этого зависит только моя жизнь, я бы все равно приняла метку. Потому что, прежде всего, я хотела жизни для себя. Ол, я не приняла метку, просто потому что он мне этого не предлагал.
Все, ты прыгнула за борт, ты все сказала. Теперь ты ждешь, что скажет он. Какое-то время он молчит, обдумывая твои слова. Потом уголки его губ медленно расползаются в стороны, он улыбается.
- Я понял, значит, все дело было в том, кто первый сделает тебе предложение, да? Волдеморт со своей меткой или я с моим скромным состоянием квиддичного игрока, - Вуд придвигается ближе и снова берет тебя за руки так, будто впервые касается. - Знаешь, Пэнс, мне кажется, сегодня не день старика Риддла. Он опоздал на пару лет.
Сначала ты не понимаешь, о чем он говорит, а потом счастливо улыбаешься в ответ. Больше не надо врать, не надо беспокоиться о чистоте крови и гордости рода - все это теперь неактуально, потому что нет войны, а Волдеморт на том свете уже слишком стар для новых боев.

Тебе осталось носить фамилию Паркинсон всего несколько недель. Сейчас тебе двадцать лет и ты, наконец, свободна.

Убери палочку, Поттер, она тебе не идет. Что мы, как на шестом курсе, будем заклятиями бросаться? Ну и что, что я занял твое место? Здесь же не написано, что на этом месте обычно в одиночестве напивается золотой-всех-на-свете-победивший-мальчик-которому-уже-за-тридцать. Давай лучше как мужчины поговорим. Присаживайся. Пить будешь? Хватит ломаться, Поттер. Или ты зачем-то еще сюда пришел? Убери, говорю, палочку, еще убьешь кого-нибудь. Очки сними и садись, без них тебя никто не узнает. Да ладно тебе придуриваться, я спонсирую ту клинику, в которой ты зрение лечил. Ну же, садись, никому я не скажу, больно нужно-то. Вот так. Паршиво выглядишь, кстати. Без очков еще хуже, не Поттер даже, а так, старик какой-то. Облупливается твоя позолота. Семейная жизнь тебя не щадит. А я что? Почему поредели? У меня прекрасные волосы! Ну да, я, как видишь, тоже женился.

Девушка! А девушка? Двойной огневиски мистеру Бартеру. Да нет, с нашим национальным героем он не в родстве, вы ошиблись. Он вообще на стороне Лорда был.

Да не кипятись ты, Поттер! Если хочешь, я прямо сейчас подойду к ней и скажу, что ты на самом деле Гарри Поттер. Она мигом от тебя отстанет. Не хочешь? То-то же. Тогда давай выпьем.
Я не ослышался? Это ты только что спросил, как у меня дела? Ты здоров, Поттер?
Да, знаешь, по-разному дела. Не те времена сейчас, чтобы было все хорошо, да и не те, чтобы все было плохо. Но все совершенно точно не так, как я себе представлял лет десять назад. Сразу после войны я о таком и думать не мог.

Кто? Я изменился? Всё сейчас меняется, Поттер. Пэнси вот работает в Министерстве и, кажется, абсолютно счастлива со своим Вудом. Но это ты наверняка и так знаешь. Гойл в разъездах, помогает оставшимся родственникам. Как каким? Так, Поттер, заткни свой аврорский рот хоть на пять минут. Лучше выпей. Никто Азкабан форсировать не собирается. А… неужели в точку попал? Тебе, никак, скучно? Всё, молчу.
А Забини уехал в Париж, у него там бизнес. Что? Да, как же, слышал. Никогда бы не подумал, что он может жениться на Хаффлпафке.
Столько лет уже прошло. Знаешь, мне иногда кажется, что нет больше ни слизеринцев, ни гриффиндорцев, никого нет. Одна только серая масса. Пластилин, чтоб его. Всё смешалось. Все работают, устраиваются. Разъезжаются.

Я почему не работаю? Ну, ты же знаешь: Малфои не работают.
И хватит ржать, Поттер, а то зааважу! Так, остынь и убери палочку, сколько тебе раз говорить? Сядь и пей свой огневиски.

А что Паркинсоны? Во-первых, в Министерстве работать — это тебе не каштаны коптить, а во-вторых… Тебе не понять, Поттер. Я ведь единственный такой остался. Я неправильно сказал, что слизеринцев и гриффиндорцев больше нет. Наверное, все-таки есть. Я вот есть. И ты есть, ты гриффиндорец и гриффиндорцем останешься, работа у тебя такая. Да нет, не аврорская, а так, по жизни.
А я вот женился на слизеринке. На настоящей слизеринке. У нас сын, и он… Малфой. Мне бы хотелось воспитать его как Малфоя. Чего бы мне это не стоило. Пусть он будет последним Малфоем, получившим традиционное воспитание, пусть он потом возненавидит меня за это, пусть он даже женится на твоей дочери…

Опять ты за свое, Поттер! Засунь уже подальше свою палочку, а то руку натрешь. Ты думаешь, мне самому такая идея нравится? Но ты мне все-таки скажи одну вещь: если что, если вдруг такое… случится, ты, что же, не позволишь? Запрешь на замок свою Лили? Да знаю я, что ей два года, но ведь она вырастет! Станет такой же красавицей, как твоя… ну, то есть достанется ей, не дай Мерлин, какая-нибудь вполне сносная внешность. Ладно, забудь, Поттер. О чем это я говорил? Ах да, о воспитании.

Да что ты! Зачем мне делать из своего сына магглоненавистника? Его же засмеют! Ты подумай: ведь через десять лет половина слизеринцев будет наполовину гриффиндорцами. Я сам понял, что сказал. Я очень складно сказал, между прочим. Ты же понял? Ну вот, раз даже ты понял, значит, я хорошо сказал.

Что? О, Мерлин! Скажи мне, Поттер, ты правда такой тупой или прикидываешься? Неужели ты думаешь, что мы заботимся о чистоте крови только потому, что нас волнует, какого она цвета? Да хоть зеленого! Нет, Поттер, у меня — голубая. И не спорь. Но это не главное. Главное — манеры и воспитание. Осознание себя как существа разумного, способного к размышлениям и умозаключениям, существа изящного, достойного, гордого — ну, в общем, идею ты понял. Вот ты, Поттер, жрешь всю еду одной ложкой, а то и руками. Ты по десять раз вытираешь рот одной салфеткой — и спасибо, если салфеткой, а не рукавом. И спасибо, если своим. А ты думал, никто не видит? У нас же в школе столы напротив стояли. А ты потом еще над Уизли издевался, что он такой грязный ходит.
А как ты двигаешься! Я же видел, ты никогда не пропускаешь даму вперед. Ты даже слова такого не знаешь — «дама». Ломишься, как будто тебе больше всех надо, и сносишь всё на своем пути. Ты, Поттер, похож на остепенившегося шимпанзе.

Поттер! Убери палочку, я сказал! Хорошо, давай поговорим как мужчина с мужчиной. Я уже достаточно выпил, чтобы послушать, что ты мне скажешь. Я уверен, тебе есть, что мне рассказать. Правильно, давай переместимся в более уединенное место — и там поговорим. Ты знаешь, у меня есть на этот счет прекрасная идея. Обещаю, нам никто не помешает.
Тем более меня воротит уже от магически состаренного огневиски. Его делают тут же за пять минут, а потом подают на стол. Свеженькое. Свежесостаренное. Как тебе, а? Гадость. У меня после него целую неделю привкус плесени во рту.

Да подожди ты, Поттер. Успеешь еще меня покалечить. Я ведь не просто так говорю. Ты послушай. Ты помнишь войну, Поттер? Конечно, да. А ты помнишь, какая тогда была весна? Конечно, нет.
Ты удивляешься, почему Вуд предал гриффиндорское благородство и связался с Пэнси. С Пэнси Паркинсон, дочерью Пожирателя смерти. С Паркинсон, которая предложила сдать тебя Волдеморту — тогда, весной девяносто восьмого — а теперь работает на вашего Кингсли в Министерстве. А ведь Вуд не так глуп, как тебе кажется. Он не предал вас, он просто понял ее. Вы все знали, за что сражаетесь. Благородные гриффиндорцы, блюстители справедливости, борцы за правое дело. А мы были другими. Так случилось, что наши родители сделали за нас выбор. И не лучший, надо сказать. А потом они бросили нас среди тех, кто сделал иной выбор. На самом деле мы не хотели умирать ни за тебя, ни за Лорда, Поттер. Мы просто видели, какая на улице весна, и очень хотели жить. И мы остались в живых и живем до сих пор, каждый по-своему.

Зато теперь ты, Поттер, связан по рукам и ногам. Ты национальный герой. Ты убивал во время войны. На твоей совести не только победа, но и убийства.
А я оправданный сын Пожирателя. У меня нет метки, и я никогда не убивал. Меня ничего не связывает, и ничего не лежит на моей совести — ни хорошее, ни плохое. И поэтому мне не стыдно пить маггловское вино, не стыдно признать, что магглы лучше нас разбираются в спиртном, потому что они более терпеливы и не знают магии.
А вот твоей совести сейчас предстоит решить, можешь ли ты придти ко мне в дом, где когда-то пытали твоих друзей, чтобы поговорить со мной по-мужски. Ты знаешь, уважающие себя мужчины предпочитают беседовать за бокалом хорошего вина.

Велись для развлечений войны
(Здесь — ноги, рядом — голова);
Ну разве люди не достойны
Подобных развлечений, а?
Героям место на кладбище
(Погибших славь честней, дружней),
При этом, что касалось пищи,
То выходило посложней
Л.Олюнин, «Хлеба и зрелищ»

* * *
О чем думают люди, впервые ощутив холод чужой палочки, приставленной к затылку? Неожиданно, сзади. Вспоминают свою никчемную, просроченную жизнь или мысленно составляют в голове цепочку лучших своих достижений? Тебе было одиннадцать, и ты думал о простом. Первая твоя мысль была о том, что под аристократичным кончиком палочки — а надо сказать, ты был на сто процентов уверен в ее аристократичности — лопнул твой налившийся желто-белым гноем подростковый прыщ. Ты помнишь, что первым делом тебе нестерпимо захотелось почесать воспаленное место. Но ты сдержался и прислушался к своим ощущениям: холодок в позвоночнике, любопытство, ярость. А потом ты почувствовал эйфорию. Страшная, сильная, властная, она заструилась по твоим чуть поджатым ногам, схватила тебя в охапку да так наподдала с размаху по твоему мальчишескому заду, что тебе хватило этого стимула на следующие семь лет. Спустя долгое время, когда у тебя уже было достаточно сил, чтобы оглянуться на прожитое, ты понял, что это случилось именно тогда — стараниями мерзкого слизеринца Драко Малфоя. Именно в этот момент ты начал жить.

С вытаращенными глазами ты пронесся через семь тяжелых лет обучения — в школе Хогвартс и в школе жизни. За это время ты пережил столько горя и радости, что твоих эмоций хватило бы на сотню людей. «Ну, на сотню уж вряд ли, - придрался бы щепетильный Малфой, - но на десяток уж точно». Ты самозабвенно, как заведенная маггловская игрушка, бежал свой марафон длиною, как планировалось, в жизнь, однако в самом его конце случилась небольшая техническая неполадка. Никому и в голову не могло придти, что ты окажешься седьмым хоркруксом. Тебе полагалось достойное завершение героического пути, но ты вместо того, чтобы прыгнуть из насыщенного отрезка жизни прямо на уготовленную тебе страницу в истории, затерялся где-то посередине, а проще говоря, остался жив. Отдышавшись после совершенных подвигов, ты оглянулся вокруг и понял страшное: тебе было без двух месяцев восемнадцать, а ты уже выполнил свою главную функцию. Ничего важнее, ничего грандиознее уже не могло с тобой случиться. И даже если бы ты изобрел новый Философский камень, ты все равно остался бы в памяти потомков как Мальчик-который-победил-Волдеморта.
Ты отчаянно попытался сформулировать для себя новую задачу, приготовившись сворачивать новые горы. Но задачка не шла. Горы были сточены до основания, а вокруг, насколько хватало глаз, стелилась сплошная приторная пустыня. Ты задыхался от бездействия, но все же решил, что стоит потерпеть. Следующие несколько месяцев прошли в суматохе поздравлений. В перерывах ты успевал заметить, что что-то с тобой происходит.
Проблемы начались с Джинни.

«Я…»
Медленная, тягучая буква из двух звуков, похожая на приглушенный смешок. Она произносит ее на выдохе. Ты уже подозреваешь, что она хочет сказать, но ловишь себя на мысли, что тебя это не волнует. Тогда, на шестом курсе, когда ты видел, как она увлеченно целуется с другими назло тебе, ты очень хотел быть с ней. В следующем году, в период скитаний в поисках хоркруксов, ты с пронзительной нежностью вспоминал он ней перед сном и почти любил ее. Но теперь, когда все опасности остались в прошлом, ты понимаешь, что впереди тебя ждет стандартная семья с поправкой на публичность и образцовость. «И мы тоже… - на секунду вспыхивает в твоем сознании, - и мы, как все остальные…».* И ты даешь ей шанс отвертеться, не помогая ей ни словом, ни взглядом.
«…люблю…»
Я. Люблю. Именно в таком порядке. Слово — плавное, с двумя невысокими холмами слогов и неглубокими провалами гласных. Оно, как вода, журчит на ее языке. Она думает, что уже добилась своего? Да, наверное, ведь для чего еще она могла завести тебя сейчас в свою комнату. Она даже не стала придумывать предлога, ведь всем и так ясно, что вы скоро поженитесь. Все бесповоротно известно. Ее слова — формальность, но она все равно волнуется, потому что так надо. Она делает паузу, рассчитывая, что бередит твои нервы. Но ты-то знаешь, что это ты все еще даешь ей возможность отступить, если она струсит или вдруг передумает. Она может просто сказать: «Я люблю твою улыбку». И тогда ты улыбнешься, и на этом вы пока остановитесь. Пока.
«…тебя».
Прямое, направленное, чуть свистящее в начале, легкое — в конце. Она все же решается. Она ждет твоего ответа, но в ее глазах уже блестит победа. «Я тебя тоже», - быстро, машинально отвечаешь ты и тут же целуешь ее, чтобы избежать дальнейшего разговора. Она мягко, но по-хозяйски глубоко вжимается в твои губы. Она дождалась. Она это заслужила. Ты отрываешься от нее и вздыхаешь. Она уверена, что от счастья. Ты улыбаешься так, как подобает герою, и говоришь то, что должен сказать. К чему откладывать? Ты уже не слышишь ее неинтересное и такое предсказуемое «да» и благожелательно киваешь ей.
Спустя месяц вы становитесь семьей.

Проходят годы, и ты все больше каменеешь, напоминая самому себе мраморное изваяние, принимая гипертрофированное обожание окружающих, становясь памятником самому себе. Каждый твой шаг публичен, каждое слово находит отклик в обществе. Задолго до первой беременности Джинни ты уже точно знаешь, как тебе следует назвать каждого из твоих будущих детей. У каждого из них будет всего по два имени, и поэтому ты так же точно знаешь и то, что твоя жена, даже учитывая, что она урожденная Уизли, не успеет родить тебе того ребенка, которого ты назовешь так, как тебе хочется — каким-нибудь свежим, новым именем. Потому что выжившему герою войны с Волдемортом всегда есть в честь кого называть своих детей. Твоя жизнь течет правильно. Так, как должна течь жизнь героя. Тебя раздражает каждый прожитый день, но ты не сопротивляешься этому, потому что не понимаешь как. Единственное, что ты понимаешь почти сразу — мирное время не для тебя.

Каждый уважающий себя англичанин считает необходимым заметить, что ты устал и тебе нужен покой. Да, устал. От медлительного благополучия твоей идеальной семьи. От счастливых детских лиц, не знающих печали. От трепетного уважения начальства. От скуки аврорского кабинета. От покорных, пахнущих хлебом рук Джинни. От того, в конце концов, что ты можешь среди ночи без палочки в кармане гулять у ограды Малфой Мэнора — и быть уверенным, что с тобой абсолютно ничего не случится. Максимум, выйдет Малфой и предложит тебе невежливо два варианта: либо отправиться к мерлиновой матери, либо выпить бокал старого маггловского вина. Да, теперь он пьет и такое. И ты конечно выберешь второе, потому что это вино было разлито в бутылки из темного стекла в том время, когда вы оба были еще так юны, так потрясающе деятельны и так актуальны. Да, ты до сих пор популярен, но ты не можешь отрицать, что тебя любят, скорее, по инерции, потому что твой героизм уже не в моде, как и ваша с Малфоем старая вражда. Вам нечего делить в этом новом мире, созданном вашими же руками — руками несостоявшегося члена Ордена феникса и несостоявшегося Пожирателя смерти - и поэтому вы просто пьете, перекидываясь изредка резкими, но беззлобными фразами.

- И черт тебя дернул спорить со шляпой, Поттер, - в который раз затевает один и тот же разговор Малфой, когда вы сидите у его тускло мерцающего камина. — Был бы сейчас под крылом у Темного лорда.
- Да, все равно скучно, - ты задумчиво размазываешь языком по небу терпкий вкус вина. — И кого бы я тогда ненавидел?
- Уизли. Грязнокровок, - привычно усмехается Малфой, — ну, и всех гриффиндорцев.
- Да нет, - ты удрученно качаешь головой и удобней располагаешься в кресле. — Твой Лорд лишил бы меня этой радости: он перебил бы всех, кого бы я мог ненавидеть.
- Не мудри, Поттер, ты действуешь мне на нервы, - надменно склабится Малфой и, не спрашивая, вновь наполняет твой бокал.
Иногда тебе хочется швырнуть в него непростительным заклятием и смотреть, как он мучается от боли, а иногда — обнять крепко, грубо, до хруста его омерзительно благородных костей, до смерти. Ты старательно ненавидишь Малфоя, и ты безумно благодарен ему за это. Потому что это единственный человек, который не смотрит на тебя преданной собакой двадцать четыре часа в сутки. Единственный, кто может сказать тебе без всяких объяснений «вали отсюда, Поттер», если ты придешь к нему не вовремя. Единственный, кто никогда не пожмет при встрече твою руку, затекшую от чужих прикосновений.

Время идет, о тебе сочиняют почти столько же анекдотов, сколько об английской королеве — почти, потому популярности королевы далеко до твоей. Тебе тридцать семь лет, но ты чувствуешь себя на сто тридцать семь. Тебя до сих пор узнают на улице и будут узнавать еще долго, но ты понимаешь, что тебе давно пора отправиться на свежие страницы учебников. То есть там-то ты, конечно, уже давно есть, но тебе кажется, что пришло время слиться со своим искаженным доброжелательностью историков книжным двойником. Ведь ты сам уже не больше, чем история. Тебя-книжного вместе с твоими названными друзьями проходят в школе, не задумываясь о том, что ты-настоящий остановился в развитии девятнадцать лет назад. Запечатленный в последней вспышке глаз своего главного врага. Тебе жаль, что этого никто не замечает, и только гребаные обязательства перед семьей сдерживают тебя от того, чтобы не разразиться саморазоблачительной речью прямо посреди платформы девять и три четверти.
Сегодня ты в первый раз провожаешь в Хогвартс младшего из своих сыновей. Того, что назван в честь двух директоров. Ты со злостью уверяешь себя в том, что любишь свою жену и детей. Ты тепло улыбаешься им и убеждаешь Альбуса, что тебе все равно, на какой факультет распределит его мудрая шляпа. Как подобает герою, ты говоришь ему — доверительно, но достаточно громко, чтобы услышали другие — что у него будет выбор. Ты не лжешь ему, но и не раскрываешь всей правды до конца. Ты должен быть сильным в глазах собственного сына и поэтому не можешь признаться ему, что не уверен, правильный ли выбор ты сделал в свое время.

Поезд с детьми неспешно отправляется. Люди прощально машут своим отпрыскам, но то и дело оглядываются и смотрят на тебя с одобрением. Джинни тоже смотрит одобрительно. Она довольна.
«Шалость удалась», - думаешь ты и бросаешь полный презрения взгляд в сторону Малфоя. Его глаза отвечают тебе не менее красноречиво. Все уже забыли о вашей вражде, но первого сентября — единственный раз в году, когда вы с ним видитесь на публике — люди вспоминают, что вы до сих пор ненавидите друг друга до потери пульса. Да, так и есть, и вы оба готовы это признать. Однако никому невдомек, что это незначительное обстоятельство не мешает вам просиживать вечера напролет в компании дорогой выпивки и едких разговоров, потому что только так вы можете оставаться хоть капельку собой.

Ты до сих пор носишь старые круглые очки, потому что какой из тебя Гарри Поттер без очков? И даже твоя жена не подозревает, что ты уже восемь лет как вылечил свою близорукость. Ты давно не спасаешь мир, и уже почти забыл, как выглядел Альбус Дамблдор. Ты общаешься с Роном и Гермионой только по праздникам, а в Хогвартсе последний раз был на десятую годовщину Великой битвы. Ты превратился в сухого опрятного мужика с гладко уложенными волосами и впал в зависимость от маггловского алкоголя. Так что же в тебе осталось от Гарри Поттера? Этот вопрос ты все чаще задаешь малознакомому лицу, которое встречаешь по утрам в зеркале. Надо ли говорить, что ни один из вас не знает ответа?

Шрам не беспокоил тебя уже девятнадцать лет, и сейчас, глядя на счастливую, чуть располневшую Джинни и слушая восторженную болтовню Рона, ты впервые по-настоящему хочешь, чтобы то место — справа, на лбу, под аккуратно подстриженной челкой — загорелось знакомой саднящей болью.
__________________________________________________________________
* Неточная цитата из книги Р.М. Дю Гара «Семья Тибо».